— Нет! — твердо отрезал Каретников. — К тому дому никому из нас приближаться нельзя. Я попрошу Дробышева, пусть он разузнает. А вот вы, Балабанов, так как город вам лучше знаком, сходите на поляну, о которой Григоров говорил. Помните координаты?

— Помню. А что мне там делать?

— Только посмотреть. Есть ли там береза, есть ли валун, и нет ли каких следов. Пойдете по темноте, перед утром, надежней будет.

И вот Балабанов сходил и вернулся.

Стараясь, чтобы его никто не заметил, он быстрым шагом проскользнул к сараю и ухватился за железную скобу, вбитую в толстую доску. Дверь изнутри оказалась запертой, и он, как условились, постучал три раза. Открыл ему Гусельников, от которого явственно попахивало перегаром.

— По поводу какого торжества гуляем? — неприязненно спросил Балабанов.

Гусельников, улыбаясь, развел руками:

— Представляешь, я думал, что в бидоне керосин, хотел плеснуть его на дрова, чтобы разжечь печку, а оказалось — это спирт! И представь себе — тоже горит, не хуже керосина! А более торжественного повода, господин поручик, у меня не имеется. Увы, мне нечем вас порадовать, могу лишь пригласить на скромную трапезу, в бидоне еще изрядно осталось…

— Брось паясничать, Гусельников! Нашел время! Где Каретников?

— Ушли-с…

— Куда?

— Не доложились, — Гусельников, не переставая улыбаться, помотал головой и спросил: — Ты будешь пить, Балабанов?

— Не буду. И ты не будешь! — Балабанов убрал со стола бидон и засунул его под топчан.

— Ладно, я не обижаюсь, — легко согласился Гусельников, — совсем не обижаюсь, хотя и мог бы, но… — он вытащил из кармана коробок спичек, пальцами отбил на нем ритм и вдруг запел:

Гусельников неожиданно отбросил коробок, сел на топчан и пожаловался:

— Кажется, я и слова стал забывать. Совсем сносился, поручик Гусельников, как старый сапог. Ты пойми, Балабанов, душа у меня горит! Я боевой офицер, мне кошки-мышки эти с беготней по закуткам — как нож по горлу! Я воевать желаю! Воевать!

Балабанов молчал. Гусельников потоптался возле стола, махнул рукой и лег на топчан, повернувшись лицом к стене. Балабанов, сгорбившись, сидел возле железной печки, грелся — его знобило.

Каретников вернулся не скоро — к обеду. Запер за собой двери сарая, прошел в закуток и долго молчал, примостившись на краешке топчана. Широкий шрам на щеке, нахолодав на морозе, был почти синим. Посидев так, спросил, не поднимая головы:

— Что там, Балабанов?

Выслушал ответ и снова замолчал. Повисла тягучая, нехорошая тишина. И вдруг в этой тишине раздалось протяжное, сердитое мяуканье.

— Надо же! — вскинулся Каретников. — Совсем забыл!

Расстегнул полушубок, который он даже не снял, войдя в закуток, и вытащил из-за пазухи Пулю. Рыжий чертенок, сверкнув глазами, спрыгнул на пол, поставил хвост дудкой и принялся обнюхивать закуток.

— Дробышев подобрал, — пояснил Каретников, — был он возле дома. Кое-что разузнал. Похоже, дом штурмовали чекисты. Григоров отстреливался из пулемета — очевидно, достал из моего тайника. Взяли его раненым, специально для него привозили доктора Обижаева из заразной больницы. Значит, он им еще нужен, иначе бы пристрелили без разговоров. Антонину Сергеевну никто не видел. Может, ей удалось уйти через лаз? И кто вскрыл тайник? Красные? Но откуда они могли узнать? От Григорова? Или они захватили Антонину Сергеевну, просто ее никто не видел? Вот такие наши дела, брат Балабанов. Имеем только вопросы и ни одного ответа. Гусельников, вы спите?

— Нет, бодрствую и внимательно слушаю, — Гусельников повернулся, спустил ноги с топчана и продолжил: — Даже предложения кое-какие появились. Так как мы ничего не знаем и понятия не имеем, что произошло, предлагаю взять кого-нибудь из чекистов.

— Как это — взять? — удивился Каретников.

— Да как угодно, привезти его в тихое место и выпотрошить до донышка. Другого выхода не вижу.

— А вы, Балабанов, что думаете?

— Думаю, что это предложение надо оставить на самый крайний случай. Есть у меня другая мысль…

Обижаев выбрался из операционной, едва передвигая ноги. Голова кружилась, сердце стучало часто и больно, не давая никакой возможности вздохнуть полной грудью. Не снимая с себя окровавленного халата, дошел он до своей комнатки, где вел осмотр больных, и, обессиленный, плюхнулся на стул. «Укатали сивку, — отстраненно, словно о другом человеке, подумал он и криво усмехнулся, — лихой езды нынче не наблюдается». Это был уже второй сердечный приступ за последнее время, и Обижаев, как опытный врач, понимал, что надо себя пощадить, дать отдых своему истрепанному организму, но в то же время понимал и другое: не может он сейчас уйти из заразной больницы, не может бросить людей на произвол судьбы, потому что лечить их будет некому, врачей в городе можно было теперь пересчитать по пальцам.

Он сидел не шевелясь на стуле, долго смотрел в окно, а затем закрыл глаза, стараясь успокоиться и утихомирить грудную боль. В это время дверь у него за спиной скрипнула, и тяжелые, крепкие шаги заставили отозваться старый пол тонким писком. Обижаев нехотя обернулся: над ним, нависая, словно кожаная гора, стоял Крайнев, а за его могучим плечом маячил Клин, румяный и красивый, как на рождественской открытке.

Крайнев положил на плечо Обижаеву тяжелую ладонь, встряхнул его и, заглядывая в глаза, спросил:

— Ну, жить он будет?

Обижаев поднял голову, долго смотрел на Крайнева, затем вдруг неожиданно чихнул, еще раз и еще, и лишь после этого, обтерев о халат ладонь, заговорил:

— Простите, вы о ком спрашиваете? У меня больных много… И, простите меня, вы сами-то кто такой? Судя по новомодной одежде и кобуре, представитель власти…

— Представитель. Фамилия моя — Крайнев. Запомни мою фамилию, доктор, а лучше заруби ее на носу. Он будет жить?

Обижаев на вопрос не ответил, глубоко вздохнул и попросил Клина:

— Юноша, будьте любезны, позовите сюда санитара. Скажите ему — срочно. А вы присаживайтесь, товарищ представитель, заодно и длань свою с меня уберите, больно уж она у вас тяжелая.

— Пока еще не больно, — Крайнев криво усмехнулся, но ладонь с плеча Обижаева убрал и сел на кушетку. — Так выживет он или нет? Тот раненый, которого сегодня к вам привезли?

— Пулю я извлек. Состояние у него тяжелое — можно сказать, что висит на волоске. А выдержит этот волосок или лопнет, об этом мы будем с вами знать завтра или послезавтра.

Громыхая сапогами, в комнату ввалился санитар, как всегда полупьяный, почтительно вытянулся, и в тесном пространстве явственно запахло перегаром.

— Слушай, братец, будь добрым, доставь нам сюда самогонки и чего-нибудь на зуб положить, — заметив на лице санитара легкую растерянность, Обижаев добавил: — И не вздумай врать, что у тебя ее нету. Иначе сам пойду.

Санитар исчез, а буквально через минуту поставил на стол самогонку в бутылке, положил полбулки черного хлеба и, вздохнув, вытащил из кармана халата две луковицы. Обижаев разлил самогонку на два стакана, пригласил:

— Присоединяйтесь, товарищ представитель. Подчиненным не наливаю — они на службе.

Крайнев, усмехаясь, наблюдал за доктором Обижаевым. А тот, не чокаясь, выпил, отломил кусочек хлеба и долго его жевал, стараясь забить тяжелый сивушный запах. Клин почтительно стоял у дверей и ждал: чем это все закончится.